— Опять... Опять открывается моя прекрасная чайная, которую я уже был готов забыть, привыкнуть к ее покрытым пылью столам, стульям и полотнам, чудом сохранившимся после столетнего мрака и тишины... Зачем восстанавливать в памяти то, что свершилось давным-давно, возрождать в глубине ума этот звон чашек, беспрестанную болтовню шумных официанток, печальный, негромкий гул древнего рояля, напоминающий скрип ступенек?

      — Не нужно стонать, скучая по тишине и пыли. Скоро тут будет много людей, Рождество, негромкий шепот серебряных ложек, тихие разговоры о старых временах. Отец, разве это не замечательно? — мягко прошептала дочь, царапая изнутри облезшую раму своего портрета. — Жаль, что не можем выйти из этих тесных, грубо прорисованных маслом чертогов и узнать, что с нами будет.

      — Что будет, что будет... Выкинут. Мы же всего лишь посредственная мазня, плод фантазии моего выжившего из ума отца, не то что тицианам, даже этим вульгарным художникам Ар-Деко в подметки не годимся, — угрюмо кивнув в знак завершения разговора, я вернулся снова к своим мыслям.

      — Но почему? — опасливо выглядывая из-за рамы, перебила дочь, заставляя грубо топорщиться нарисованное, когда-то такое прелестное фиолетовое платье с чересчур туго затянутым корсетом.

      — Праздники! Разве ты не помнишь тех людей, что заходили в чайную на праздники? Вульгарная, слишком яркая одежда пестрит, разговоры подобны грому тысячи гонгов, да ещё и ель срубают, чтобы потом поплясать вокруг неё под свои глупые песенки, будто смеются над её смертью!

      Раздался хриплый насмешливый бас старых часов, спрятавшихся в углу комнаты у камина. Они отбивали восемь. В комнату еще не заглядывало зимнее солнце, все еще шагающее где-то за горизонтом, пренебрежительно-холодно смотрящее перед собой. А тут, в глубине старого дома, под мягкими перьями ночи, шесть столов и стульев, витиевато-тонко выточенных из вишневого дерева давным-давно, все еще покрывала пыль серой, затхлой вуалью.

Утро уже разбудило эту серую дряхлую комнату пропахшую сгустившимся воздухом и древней сыростью мебели. Это солнце, этот кровавый Марс, уже начал раздирать тьму огромными ручищами. Хоть бы он подольше боролся с этой скользящей бесконечной гидрой — предутренней тьмой. Дочь еще спит, пусть сидит спокойно, пока не настало девять часов. Она вчера была так рада, что чайная откроется. Она все воображала степенные чаепития дам в изящных нарядах, разговоры об искусстве, погоде, местных новостях — совсем как полтора века назад.

      Послышался визг ржавого ключа. Донесся легкий шелест юбки, напоминающий перешептывание листьев старого дерева. Может и в самом деле? Возвращаются старые времена, и мы все опять будем счастливы? Будет процветать семейное дело, можно будет послушать интересные разговоры, посмотреть на людей? Дверь приоткрылась. Из нее выскочило юркое маленькое существо лет семнадцати в официантском костюме. Недолго думая, эта девочка подхватила стул восемнадцатого века и начала с ним вальсировать под странные напевы на неизвестном языке. А стул ведь мне достался с таким трудом, и выточен он так, что такого искусства и не найдешь нигде. И слова ведь сказать нельзя, иначе хозяйка рассердится. Вот и придется теперь смотреть на бестолковых неловких глупышек с растрепанными патлами.

      Если эта девка уже пришла, надо бы разбудить дочурку. Что скажут гости, если увидят похрапывающий портрет? Да и мне, надо бы принять прежнюю позу. Хорошо хоть портреты, в отличие от людей не устают. Вот только скучно так сидеть. Но что поделаешь? Ах, эта официантка уже привела другую. Скатерти от пыли выбивают прямо в комнате, ну что за неряхи?

      — Просыпайся, пришли эти грязнули, — шепнул дочке, когда девушки, что-то живо обсуждая, вышли в свою каморку. Она быстро отряхнулась и, старательно поправляя платье, приняла прежнюю позу, мило сложив руки на маленьком букетике из лютиков.

      Когда эти девки вернулись в зал, я получил возможность их рассмотреть. Та, что пришла первая, мне сразу не понравилась. Растрепанные волосенки без чепца, под фартуком непонятная розовая кофточка с кружавчиками, светловатые брюки… И нос слишком курносый, да еще и скелетина такая, что страх берет. Вторая выглядит более сносно: каштановые волосы приглажены косынкой, длинное платье выполнено в приглушенных тонах, да и лицо более аристократичное: тонкий прямой нос, ясные глаза, широкий лоб. Вот только представляю, сколько эта неловкая девица тут посуды перебьет. Пока стул протирает, стол опрокинуть успела и фартук испачкать.

      — Как мы успеем навести порядок? Ведь гости должны прийти через четыре часа, а тут такая пылища. Понимаю теперь, почему нам так много заплатили. Да еще и в Рождество работать… — спросила та, что поприличнее.

      — Лиз, не переживай. Успеем еще. Убрать-то нужно только зал, кухню и прихожую. Это быстро, если с пылью особо не мучаться, — беззаботно взмахнула руками патлатая.

      Мне пришло на ум, что в мое время такая горе-работница мигом уволилась бы. Раньше они были другие. Маленькие, аккуратные, слова лишнего не скажут, глаза в пол. Да и платили им меньше. Придется ждать вечера, чтобы рассказать все Ирине. Ох, как безжалостно они обращаются с портьерами. Вытянули и трусят. Они дорогие, бархатно-пурпурные, в тон обивки сидений. На них багряным шелком вышиты ветви старинного дуба без листьев, как мне они понравились, когда я выкупал их у китайского торговца.

***

      После четырех часов бессмысленной уборки, перегоняющей пару килограмм пыли из угла в угол, относительный порядок был наведен. Правда, с моего места все еще проглядывала пыль под столами и за кассой, и фартук у Лизы покрылся пыльным налетом и пятнами. Судя по дерганью девушек и торопливости повара и рыхлой, неприятного вида посудомойки, пришедших с час назад, становилось ясно, что гости вместе с Ирой скоро придут. Как бы эти малышки не опозорили кофейню перед ними.

      Вот уже и первая посетительница стучится. Входит неловко как! Ух и вульгарная особа! Каштановые волосы мелко вьются, серые глаза нагло и презрительно косятся на официанток с явным превосходством. А эта уродливая одежда… В мои времена в кофейню и не впустили бы такую женщину. Плешивая шаль с африканскими слонами, растянутая синяя кофта с арабским рисунком, широкие брюки с бежевым потертым ремешком, кулон с непонятной зеленой жидкостью и ракушкой в ней. Типичная оборванка. Как будто это заляпанный грязью, кое-как украшенный облезшей попоной слон, еле плетущийся за чумазым индийцем в белом тюрбане. Сев за стол, она щелканьем подозвала Лизу и, фыркнув, что-то сказав про некрасивую форму и отсутствие смузи в меню, заказала мате и кростини с песто, предварительно метко выделив из меню самое дешевое блюдо с иностранным названием. Не успела официантка уйти с заказом, как из сумки этой женщины выпрыгнула маленькая, рахитичного вида собачка с круглыми черными глазами и истошно залаяла. Если бы не лай, мне животинка понравилась бы. Коричневая, аккуратно причесанная и подстриженная, а лапки так и мельтешат… Сразу видно, не дают бегать, бедная собачонка…

      — Тише, Ричи! Голосок надорвешь, — вторила таким же голосом хозяйка, водворив наглую крысу обратно.

      Тем временем дверь открылась еще раз. Вошла наша хозяйка с гостями, изящная и грациозная как всегда. Длинное темно-зеленое платье в пол, с изумительным, но не очень пышным кринолином, лифом, расшитым черным кружевом и редким зеленым жемчугом. Корсет туго затянут, на гордо вытянутой шее темный кулон. Жаль, что наряд не поймут, никто кроме хозяйки не любит так старинную одежду, как она. Ирина всегда была удивительно красивой, даже сейчас, под сорок. Она очень похожа на маму, такая же изящная. Тонкий нос, высокий бледный лоб, сдержанные, изящно-вежливые жесты. Красотой она напоминала героиню из глупых дамских романов или даже повестей о людях, изможденных лихорадкой, настолько тонки были ее руки и печальны глаза. Остальные гости разошлись по залу, с интересом осматривая интерьер. Меня заинтересовала молодая девушка в длинном темно-коричневом платье. Она водила пальцем по стенам, аккуратно рисуя свои узоры на пыльном дереве. Потом подошла к раме моего портрета и пристально посмотрела мне в глаза. Мне отчаянно захотелось моргнуть. Резко отвернувшись, девушка спросила хозяйку:

      — Такой старый дом! Даже удивительно, такие ощущения, будто вот-вот из верхнего этажа спустится привидение, гремя костями, а портрет заговорит!

      — Нет, не очень старый. Предыдущие хозяева удачно подобрали интерьер. Под старину, — немного поморщилась Ирина.

      — Вы для атмосферы ходите в этом готическом костюме? Какое красивое платье, вы его заказали в нашей театральной костюмерной? — немного восхищенно глупышка осмотрела наряд хозяйки.

      — Нет. Присядьте за столик, сейчас подойдет официантка, ― жестко отрезала хозяйка, поправляя изящный пучок из черных блестящих волос.

      Стало тихо. Такое ощущение, будто все испугались этого дома, полного трагедий прошлого так, как полно старое кладбище увядших цветов. Точнее, боялись до конца нарушить его покой. Наскоро установленная официантками елочка уже была выставлена посередине зала, сбоку от одного из столиков. За ним сидел мужчина лет пятидесяти. Задумчиво он помешивал свой зеленый чай, выискивая собеседников. Чем-то он напомнил мне соседа моей бабушки: такие же рыжие с проседью волосы, серые глаза, и костюм-тройку такой же носит. На рукавах я заметил интересные запонки в виде маленьких бронзовых древнеегипетских свитков пергамента, наверное, старинных. Вдруг он перехватил мой взгляд. Нет, показалось. На двери мобиль в виде маленьких золотых рыбок звонко звякнул. Он когда-то висел на потолке в комнате моей дочки. Маленькой, уютной, с маленькими белыми шкафчиками, букетом засушенных цветов на пианино. Старые времена… Зашла девушка в синем твидовом костюмчике. Не отрываясь от блестящего телефончика, она поздоровалась с присутствующими и удивленно кивнула рыжему мужчине.

      — Присаживайтесь! — дружелюбно прогрохотал тот, отодвигая стул для нее. — Ну как? Готовитесь к моему зачету, госпожа Гуляева?

      — Уже подготовилась, почти. Но ваш экзамен же только через десять дней? ― Гуляева, как видно, оробела. Смутившись, она затеребила в широковатых пальцах старинную скатерть.

      — Да, сейчас разбираю томик Гюстава Флобера на предмет наличия философии, о котором мне рассказывали. Как вы справились с темой императивного когнитивизма бытия? Ну, не бойтесь, не будем о билетах, так что вы думаете о Флобере?

      — Пока ничего. Не читала, — потупилась девушка еще раз.

      На несколько минут зал наполнило молчание, тяжелое, как болотная тина, вязкое и холодное. Свет из окна еле проникал в комнату, будто лилась по капелькам в пыльный, мутный стакан из зеленого стекла золотистая, сверкающая жидкость. Люстра едва покачнулась, отливая блеклыми отблесками хрусталя, официантка за стойкой натужно кашлянула в замызганный кружевной передник. Вдруг неожиданно даже для меня раздался возглас, оглушивший своей панической пронзительностью:

      — Ричи! Ричард! Куда ты сбежал, несносный крысеныш? — лицо посетительницы гадко исказилось. — Возвращайся обратно, глупое животное! Ира! Ты говорила, мы тут все под присмотром, и что? Мой пес пропал из сумки! Я за него три тысячи долларов заплатила, слышишь?

      — Не нервничайте, мы его обязательно найдем. Дверь в кофейню заперта и в верхние комнаты тоже. Пес никуда не мог деться, — попыталась успокоить всех хорошенькая рыжая девушка из нашего квартета, которая играла на виолончели. Коллеги называли её Ольгой.

      — Если все действительно закрыто, то как собака могла убежать из этой комнаты? — спросил философ, оглядывая свои запонки и помешивая зеленый чай.

      — Сделайте что-нибудь! Я же заплатила за этот праздник, почему вы сидите, недотепы? — прикрикнула она на трех музыкантов, играющих Вивальди в углу.

      Вдруг раздался пронзительный, как скрип двери, плач. Такое ощущение, что тонущий в холодном, глубоко-сером океане призрак отчаяния протягивал длинную обжигающе холодную руку из холла. Плакала, очевидно, совсем маленькая девочка. Её всхлипы были так печальны, что даже Кичугина, как Ирина называла скандальную владелицу собачки, видно, мысленно посочувствовала малышке, правда, скривившись так, будто почувствовала зубную боль. У Лили, дочери хозяйки, в голубых глазах замерцали слезы, и она, прекратив игру на фортепиано, встала и подошла к хозяйке. Мне захотелось успокоить бедняжку, но нарушать запрет Ирины я не отважился.

      — Наверное, маленькая девочка пробралась в холл без спросу, а потом испугалась и заплакала. Давайте откроем бедняжке.

      Молодой человек с широкими плечами, играющий в квартете на флейте, неловко огромной ручищей похлопал девушку по плечу, обтянутому бежевым кружевом изящного летнего платья. Девушка прекратила всхлипывать и тихо отошла от музыканта, тот густым, низким рыком рассмеялся и принялся греметь ключами в правой руке, вопросительно поглядывая на Ирину. Я тут же заметил, что под формой у этого «одного из славных крестьянских сынов» проглядывает простая футболка, а обувь из непонятного материала сгодилась бы и садовнику. И это музыкант!

      — Отоприте, Николай, — только и сказала Ирина, легко улыбнувшись.

      Послышался лязг венецианского замка из литой бронзы, украшенной вставками из серебряной руды. Сам замок был в форме глаза. Карего, полуприкрытого, пронизанного бронзовыми сосудами, окаймленного серебряными белками глаз. Зрачок — узкая скважина для ключа — притягивал внимание, заставляя вздрагивать тех, кто случайно встретился с ним взглядом. Когда тяжелый ключ скрипнул в третий раз, детина удивленно вскрикнул. В тот же момент к двери подошла Кичугина. Я не мог понять, что они увидели. На секунду мне показалось, что комната исчезла, а вместо нее разверзлась пропасть, будто пасть скелетного дракона из тех страшных сказок, что более ста пятидесяти лет назад рассказывала моя мама, сидя у мурчащего очага нашей обители. Через несколько секунд свет все-таки достиг холла, и я увидел то, чего испугались те люди. На портрете, изображающем пятилетнюю дочь с нашим догом, была разлита кровь, мне даже показалось, что это ранена моя малышка, моя маленькая крошка. Что же она увидела, что закричала так громко? Я мог только гадать.

      — Смотрите! — вскрикнула Оля. — На кровь внизу на обоях налипла коричневая собачья шерсть. Её не так много, но растеклась сильно. Александра, посмотрите на это, цвет вашего пса?

      Мне было слышно, как дама что-то заквохкала, через проем в двери я увидел, как она сморкается в свою шаль со слонами и падает на серую потертую тумбочку из ценного Карнамбуко и, неловко дернув рукой, разбивает старинное зеркало в серой раме. Звон зеркала, как последний вокализ старой актрисы оперы, хриплым, но сильным шелестом ожег уши присутствующих, будто мог прикоснуться к ним кончиками морщинистых пальцев. Медленно, неспешно идя навстречу, нарастала паника.

      — Это все та музыканточка, Лиля (Боже, какое деревенское имя!) убила мою собаку. Она мне сразу не понравилась, Ирочка, уволь её, родная. Зачем тебе такая слезливая злюка? — эта злобная пегая кобылка заискивающе подобралась к хозяйке, мигая серыми глазами без тени печали по своему питомцу. — Она ведь компенсирует мне стоимость моей собачки?

      — Александра, будьте уверены, она тут не виновата, в дальнейшем общении попрошу дочь мою Лилию не оскорблять. Выплатить стоимость вашей собачки мне не составит труда. Надеюсь, конфликт решен? — достойно ответила на оскорбление хозяйка.

      Остальные гости сидели немыми и неподвижными свидетелями данной печальной сцены, будто куклы в одном из тех изукрашенных домиков, что я дарил дочери. Торжественно-рождественское настроение испарилось, и они стали собираться по домам, из вежливости благодаря за вечер. Каждому гостю хозяйка вручила карточку, дипломатично разрешив в следующий раз посетить чайную бесплатно, пробуя все, чего душа захочет. На сей раз благодаря искренне, гости уходили, так и не попробовав рождественский кекс и не послушав рождественскую музыку: исчезали в сизых сумерках легкими тенями. Еще час, еле шурша платьями, уборщицы и официантки работали, не отважившись ослушаться хозяйки, побаиваясь будущего возвращения домой через холл, освещенный одними канделябрами в виде церберов, в свете которых кровь отдавала блеском киновари. Спустя томительно-печальный, как старое расстроенное фортепиано, час, когда уборка была закончена, а посуда вымыта, в комнатку официанток вошла Ирина. Был слышен её жесткий, неотвратный, словно окропленное в бою копье, приказ Лизе ― вымыть пятно. Я понимал, что это слишком жестоко по отношению к девочке, которая хоть и проявила себя неопрятной, не заслуживала такого. Мне оставалось только следить за сочувствующими взглядами других работниц, ускользающих в серую сеть ледяного зимнего вечера. 

      В бар­хатную ти­шину сталь­ной иг­лой впи­лись зву­ки скрип­ки, как буд­то мол­ния, рас­се­ка­ющая синее не­бо, пок­ры­тое баг­ро­выми гро­зовы­ми ту­чами. Спер­ва зву­ки дро­жали, мяг­ко вы­шивая на чер­ном по­лот­не стеб­ли цвет­ка, за­тем ста­ли вы­ше и сли­лись с ус­по­ка­ива­ющим, мяг­ким го­лосом ви­олон­че­ли, нам­но­го бо­лее тре­вож­ным, вкрад­чи­вым. Че­рез пол­ми­нуты ти­хого ду­эта ра­зом за­пела флей­та, и ро­яль за­гово­рил сво­им сте­пен­ным, нем­но­го ко­кет­ли­вым ба­рито­ном, ок­ра­шивая ле­пес­тки Шо­пена в уди­витель­ный пе­релив­ча­тый цвет ли­лово­го шел­ка. Ког­да квар­тет нер­вно и вол­ни­тель­но на­чал умол­кать, мне по­каза­лось, что прек­расные ле­пес­тки ста­ли опа­дать. Что-то ув­лекся я див­ными зву­ками. По­думать толь­ко, а но­вые му­зыкан­ты сов­сем неп­ло­хо иг­ра­ют, воз­можно, из-за то­го, что се­год­ня их окон­ча­тель­но при­мут на ра­боту. Вне вся­кого сом­не­ния, Дочь хо­зяй­ки ос­та­лась бы иг­рать в лю­бом слу­чае, её иг­ра на фор­те­пи­ано срав­ни­лась бы толь­ко с иг­рой мо­ей до­рогой ма­ман. А из ме­ня не по­лучи­лось му­зыкан­та, как то­го тре­бова­ло об­ра­зова­ние. Бла­го, это вос­полни­ло умение сла­гать сти­хи. И ма­ман бы­ла этим до­воль­на, не раз все-та­ки го­воря мо­ей фран­цуз­ской гувер­нан­тке, что сле­дова­ло бы пре­пода­вать мне му­зыку ста­ратель­нее.

      Дочь хо­зяй­ки ти­хонь­ко вста­ла из-за на­шего ро­яля, стук­нув инс­тру­мент по крыш­ке кро­хот­ны­ми ногот­ка­ми. Воз­раст его оп­ре­делить бы­ло бы тя­желой за­дачей. Крас­ное де­рево не рас­сохлось, несмот­ря на го­да, ос­та­валось фи­лиг­ранно вы­точен­ным. Он дос­ти­гал та­ких раз­ме­ров, что за­нимал чет­верть по­меще­ния. Ког­да я был ре­бен­ком, час­тень­ко пря­тал­ся в его тем­ных, зве­нящих от каждого дви­жения нед­рах. Да­лекое, да­лекое детс­тво…

      Тя­жело сту­ча обувью, в дверь вва­лилась пол­ная де­вуш­ка. Вче­ра я не осо­бен­но об­ра­щал на нее внимание ― слиш­ком уж мно­го бо­лее лю­бопыт­ных лич­ностей хо­дило вок­руг. Те­перь да­же дев­кой я её бы не наз­вал. Уж боль­но пол­ная, гром­ко­голо­сая и неп­ри­ят­ная. Гу­бы и ли­цо рас­кра­шены, одежда яр­кая, блес­тя­щая. И имеч­ком стран­ным так гор­до пред­ста­вилась ― Ве­рони­кой, буд­то родите­ли спе­ци­аль­но вы­дума­ли по­зако­вырес­тее и «по­ин­те­лиген­тнее». А как она го­ворит! Буд­то на не­из­вес­тном Бо­гу язы­ке, так без­гра­мот­но. Она да­же к пон­ра­вив­шей­ся мне вче­ра ви­олон­че­лис­тке тот­час прис­та­ла. Все твер­ди­ла, что но­сить брю­ки во вре­мя ис­полне­ния ре­лиги­оз­ных гим­нов ― очень пло­хая при­мета, мол, мож­но дь­яво­ла за по­яс пус­тить. И что за чушь? Ес­ли это прав­да, то почему не рас­простра­ня­ет­ся на муж­чин? Глу­пая жен­щи­на на­ша убор­щи­ца, аб­со­лют­но без­на­деж­на. Да­же я при­вык к сов­ре­мен­ной одеж­де и обы­ча­ям, а ведь ро­дил­ся ку­да боль­ше по­луто­ра ве­ка на­зад.

      По­жалуй, боль­ше Ве­рони­ки мне не пон­ра­вилась толь­ко по­судо­мой­ка ― то­щая, нем­но­го нескладная жен­щи­на лет со­рока, за­шед­шая в чай­ную сра­зу же пос­ле убор­щи­цы. Бо­же, как она сутулит­ся! Се­рые во­лосы, буд­то мок­рая тряп­ка для по­суды, за­мучен­ный взгляд ― по­судо­мой­ки всег­да бы­ли оди­нако­вы. Хо­тя при ца­ре ни один при­лич­ный дом не брал на ра­боту жен­щи­ну, что не вы­гова­рива­ет бук­вы. В осо­бен­ности звук «р». Ста­новит­ся тос­кли­во за мой двад­ца­тилет­ний пор­трет в ка­мор­ке ра­бот­ниц. До че­го я в мо­лодос­ти лю­бил их за­дирать да ра­зыг­ры­вать! А ему не­кого. Право, сей­час сим­па­тич­ных офи­ци­ан­то­чек не ос­та­лось же. И кра­сят­ся гу­ще, и рос­том вы­соко­ваты ― не по­любу­ешь­ся.

      Спус­тя па­ру ми­нут го­рес­тных мыс­лей об оди­ноком мо­ем пор­тре­те приш­ли и дру­гие ра­бот­ни­ки. На­конец-то мне уда­лось уз­реть по­вара. Ири­на мне го­вори­ла, что он на удив­ле­ние ло­вок. Но как показа­лось мне, он не бо­лее чем ста­рый об­рюз­гший вор­чун. На­до ска­зать, я, в от­ли­чии от не­го, до са­мой ста­рос­ти де­лал про­гул­ки на ли­сапе­те по на­шему име­нию. И по­сему до сих пор не по­терял сво­ей фор­мы. Ах, этот склоч­ный Алек­сандр Ва­лери­ано­вич! Да­же я не поз­во­лял се­бе по­вышать голос на офи­ци­ан­ток!

      Пос­лы­шалось шур­ша­ние платья и жес­ткие, уве­рен­ные шаж­ки чер­ных ту­фель. На се­кун­ду работники зас­ты­ли, слов­но уди­витель­но ис­кусно вы­пол­ненные шах­матные фи­гур­ки, нап­ря­жен­но вслушиваясь в сер­ди­тое цо­канье каб­лу­ков. Ири­на ти­хо каш­ля­нула в се­рый пла­ток, спус­тившись с лес­тни­цы. Её платье бы­ло на этот раз без кри­ноли­на, ку­да скром­нее, но шло ей еще боль­ше. Се­рое, с кру­жевом на тон свет­лее, изящ­ной пе­рели­ной-шалью, за­бот­ли­во ук­ры­вав­шей по­лу­от­кры­тые плечи. Еще че­рез се­кун­ду хо­зяй­ка на­чала свою речь.

      ― Здравс­твуй­те, ува­жа­емые со­ис­ка­тели ра­боты. Дол­жна вам со­об­щить, я не став­лю вче­раш­ний инци­дент вам в ви­ну, по­это­му мо­жете счи­тать се­бя при­няты­ми на ра­боту. Ва­ри­ан­ты кон­трак­тов я пе­реда­ла вам вче­ра, ес­ли не сог­ласны с оп­ла­той ― ищи­те дру­гое мес­то, где ва­ши ус­лу­ги оце­нят до­роже. Собс­твен­но, я глу­боко сом­не­ва­юсь, что вы най­де­те оное. У ко­го есть воп­ро­сы? ― хо­зяй­ка жес­тко раз­верну­ла пле­чи.

      ― Не ука­зано, это пла­та рас­счи­тана на сколь­ко ча­сов в день? ― с яв­ным италь­ян­ским ак­центом спро­сил скри­пач, ко­торо­го до это­го я не за­метил тол­ком. Не то что­бы он был мол­ча­лив, ско­рее наобо­рот ― слиш­ком вы­пячи­вал се­бя. Им­мигрант был яв­ным обор­вашкой. И одеж­да дра­ная, и из чер­ной спор­тивной сум­ки выг­ля­дыва­ет па­кетик с са­модель­ной до­маш­ней пас­той в му­ке. Не от достатка та­кое, это точ­но.

      ― Мо­лодой че­ловек, Ан­то­нио Джор­да­но, ес­ли не оши­ба­юсь, зар­пла­та на од­ну сме­ну, это во­семь часов. Ко­фей­ня все­го ра­бота­ет в од­ну сме­ну. С один­надца­ти до се­ми, пять раз в не­делю, ― холодно от­ра­пор­то­вала Ири­на.

      В этот мо­мент мне на­чало на­вяз­чи­во ка­зать­ся, что все при­сутс­тву­ющие ― ма­лень­кие оло­вян­ные фи­гур­ки на ста­рин­ной му­зыкаль­ной шка­тул­ке, что не­ожи­дан­но сло­малась, а ма­лень­кие фи­гур­ки одновре­мен­но с ней звяк­ну­ли и то­же зас­ты­ли. Все они чувс­тво­вали се­бя яв­но не­лов­ко, хоть их жизнь и пош­ла на поп­равку. На­вер­ное, ту же ужа­са­ющую не­лов­кость ощу­ща­ет ве­селый ба­лагур, со свис­том, гро­хотом и пляс­ка­ми, вло­мив­ший­ся в дом, где всё хра­нит тра­ур, да­же ве­щи и нез­ри­мые духи прош­ло­го, пь­яно и без­на­деж­но ме­чущи­еся из ком­на­ты в ком­на­ту. Буд­то дождь, ожив­ля­ющий рас­те­ния, раз­бил эту мрач­ность спус­тя нес­коль­ко се­кунд бод­рый стук в дверь и мяг­кое «Здравс­твуй­те!», ска­зан­ное стран­ным, но уди­витель­но доб­рым го­лосом. Ни­колай угод­ли­во под­бе­жал к две­ри и рас­пахнул, удив­ленно взи­рая на во­шед­ше­го. Пер­вы­ми де­таля­ми, что бро­сались в гла­за, бы­ли длин­ные бе­лые усы, спус­кавши­еся до са­мой гру­ди, и не­обыч­ный кос­тюм, ка­залось, сос­то­ящий из ты­сяч лос­ку­тов, ве­лича­во нис­па­да­ющих с ру­кавов.

      ― Здравс­твуй­те! ― по­пыта­лась бод­ро прер­вать ти­шину Оля, ми­ло улыб­нувшись. ― У вас та­кой кра­сивый кос­тюм!

      ― И вас при­ветс­твую! Кос­тюм мой на­зыва­ет­ся Хань­фу. Тра­дици­он­ная это ки­тай­ская одеж­да. Госпо­жа Ири­на на­няла ме­ня для то­го, что­бы я со­ору­жал.. стро­ил… ор-га-ни-зо-вы-вал чай­ные церемо­нии в ва­шем за­веде­нии. Мянь Тяо ме­ня звать, ― при­вет­ли­во про­гово­рил ки­та­ец. От­че­го-то его ма­нера го­ворить нас­тро­ила всех на по­зитив­ный лад.

      ― Мянь Тяо, а вы уме­ете га­дать на ча­ин­ках? ― встря­ла ни с того, ни с сего Ан­на, ув­ле­чен­но сервируя сто­лы та­релоч­ка­ми и ча­шеч­ка­ми с се­реб­ря­ными обод­ка­ми.

      ― Ли­за, не­чего за­давать та­ких глу­пых воп­ро­сов. Тяо, чай­ные це­ремо­нии бу­дут про­ходить два ра­за в не­делю. В дру­гой час­ти за­ла все для вас обо­рудо­вано. Че­рез час дол­жен быть чай. Как раз тог­да, ког­да пер­со­нал за­кон­чит свой пе­рекус. По­доз­ре­ваю, что при­дет мно­го гос­тей из тех, кто по­лучи­ли приг­ла­шение, ― Ири­на бы­ла де­лови­та и вкрад­чи­ва как всег­да.

      ― Я все ус­пею, не бес­по­ко­ить­ся сто­ит. Я мо­гу по­ка рас­ска­зать вам о ку­лина­рии Ки­тая! Вы не про­тив, до­рогая хо­зяй­ка? Все рав­но вре­мя под­го­тов­ки для це­ремо­нии пять ми­нут ― ци­нов­ки разложить. А вы, ува­жа­емые му­зыкан­ты и офи­ци­ан­тки, во вре­мя ва­шего лен­чу пос­лу­ша­ете о кулина­рии. У нас, нап­ри­мер, есть блю­до… Очень по­лез­ное каль­ци­ем. По су­ти, это ― сы­рое яй­цо! Но с сек­ре­том!

      ― По­жалуй­ста, не про­дол­жай­те, ме­ня му­тит от сы­рых я­иц… ― за­каш­лялся Джор­да­но, ос­та­новив пог­ло­щение сво­ей пас­ты.

      ― Да ни­чего там нет страш­но­го та­кого! ― пос­та­новил этот стран­ный ки­тай­ский бол­ванчик и продол­жил: ― Яй­ца все­го лишь нуж­но нем­но­го вы­дер­жать, что­бы оно внут­ри хрус­те­ло от цыпленка. И мож­но да­же кис­ло-слад­ким со­усом за­лить.

      Мне край­не по­вез­ло, что пор­тре­ты не име­ют склон­ности к тош­но­те, в иные го­ды, лет сто на­зад, меня бы вы­вер­ну­ло, а за­тем я бы уж точ­но на­кос­ты­лял нес­носно­му че­лове­ку, на­пол­нившись справед­ли­выми яростью и не­годо­вани­ем. Ли­цо инос­тра­ниш­ки Джор­да­но вы­ража­ло в этот мо­мент кра­соч­ней­ший бу­кет чувств. Имей я сей­час бу­магу, на­писал бы сти­хот­во­рение о них.

      ― Яй­ца, или там не яй­ца, а пас­та Ан­то­нио все рав­но ху­же! Столь­ко ба­зили­ка и крас­но­го пер­ца толь­ко дь­яво­лу на стол! ― ши­роко улыб­нулся Ко­ля, бла­годуш­но по­чесы­вая жи­вот сквозь ши­рокую май­ку.

      ― Луч­ше лю­бить жгу­чую кух­ню, чем при… мяг­ко ска­жем, не сов­сем изящ­ной ком­плек­ции иг­рать на дев­чачь­ем инс­тру­мен­те... ― со всей веж­ли­востью от­па­риро­вал инос­тра­нец, ув­ле­чен­но на­матывая зе­лено­ватую пас­ту на плас­ти­ковую вил­ку.

      Раз­го­вор при­утих, только дре­бе­зжа­щее стек­ло в ок­не прерывало заунывную тишь. Охапки снежинок налетали, будто огромная стая взъерошенных сизо-белых птиц. Вся дорога заледенела, только изредка мимо проходили ворчливые, хмурые люди в сизых, совершенно не похожих на прежние, костюмах. Я пытался разглядеть среди снега Ирину и гостей. Но в метели, этих мелких мошках под абажуром старинной белой лампы, я не смог узнать бы и самого себя. Через полчаса заунывного глядения в одну точку я чуть не засопел. Вовремя успела постучать по портрету как раз вернувшаяся Ирина. С ней пришли и вчерашние клиенты, новых было всего двое: молодой парень в классическом костюме и старая женщина достаточно отталкивающей внешности. Как только гости выбрали места, феерия началась снова, но тише, всего лишь фоном разговорам людей. Такого же удовольствия, как утром, я не получил, но инструменты все равно звучали ладно и чисто. Единственным, кроме Ирины и музыкантов, кто наслаждался так же, как и я, был философ. Он облокотился на портрет дочери и что-то подозрительно шептал. Уж не раскусил ли он нас? 

      Через секунду он бодро и упруго встал с места и, подлезши к Ирине, подозвал ее в конец зала — к моему портрету. Его широкое лицо покрылось азартным румянцем, а морщины стали чуть резче.

      — Ирина Мирославовна, я человек не впечатлительный и, более того, ни капли не религиозный. Тем не менее я слышал смешки и странный шепот от портрета. Я почти уверен, что слышал, как портрет ругал официанток за нерасторопность. Расскажите об этом доме. 

      — Ну, ничего особо любопытного тут нет. Дом построили предки, века полтора назад. Именно они изображены на портретах. Даже поговаривали, что нельзя в этом доме жить, но, полагаю, что это только слухи. Думаю, что смешки это от комнаты официанток, что за стенкой.

      — Как-то не очень верится в это. Тем более что слухи все-таки есть. Что ж, вернусь к моему чаю и раздумьям. Вы любите философию? — вкрадчиво, но звучно он хихикнул. 

      — Изредка, — произнесла хозяйка. Было видно, что она расстроена.

      Ирина прошествовала к одному из столиков и начала наблюдать за работой официанток. А работали они и впрямь быстро да шустро. Мне почему-то захотелось вздремнуть. Уж сильно плавно и легато играли музыканты. Немного погодя и клиенты, кто пришел один, заклевали носом. Наверное, сказалось утомительное Рождество. Девушки зашторили окна, и освещение стало под стать музыке. Неяркое, глухое, но теплое, будто комната была огромным ярким цветком, сквозь лепестки-шторы какого просачивался свет. Он был не холодный, как вчера, а радостный, уютный. Эту атмосферу поддерживали и гостьи, что бойко перешептывались и звонко гремели чашечками и тарелочками, словно разговорчивые сойки в ярких платьях. Несмотря на мои недавние страхи, я уже почти уверился, что все получится. Я попытался убедить себя, что с самого начала ошибался и дома не помнят истории, которые в них произошли. 

      Как только я вспомнил произошедшую трагедию, свет прекратил быть для меня таким уж радостным и лепестки-шторы превратились в коричневую, пропахшую памятью паутину. Не знаю и никогда не узнаю, совпадение ли это, но в эту же минуту в зал вошла вчерашняя посетительница, что утратила собачонку. Я невольно выпрямился и постарался глянуть ей в глаза как можно более угрожающе. Почему-то вся она вызывала отвращение, от засаленных туфель с фиолетовым каблуком до уродливого плюшевого зеленого манто и огромной болотной шапки. На секунду она до смешного напомнила огромный отвратительный кактус, что давно не поливали. Развязной походкой она приблизилась к Ирине и примиряюще ухмыльнулась.

      — Миленькая, Иринушка, прости мне истерику. Я не буду подавать в суд, ты не подумай! И не хотелось бы портить репутацию твоей замечательной чайной, да, моя хорошая? Сейчас руки помою и посплетничаем! 

***

      Чой-то дурно стало. Душно, смутно. Отражение мое в зеркале и то подурнело отчего-то. Видать, что-то странное творится. Даже голоса извне попримолкли, будто нежить сети распустила. Я вернулась к своим четкам, молясь, чтобы ничего не скоилось. Ведь не иначе как бесовщина сим местом воротит. Да и портрет, молвящий человечьим слогом — страхота. Зря меня почти во уборную повесили, даже не удобно как-то. Вот и нынче ломится кто-то. Чай не Иринонька, та поскромнее. Разодета, понакрашана, да бирюльками обвешана. Стыдно молвить, вестимо, будто куртизанка какая. Да еще и дверьми хлопает, зерцалу подмигивает. Совсем головоньку прохудила. 

      Матерь божья, отче наш! Неужто настолько место бесовское, что и зерцало у нас проклятое! Не девка-то в зерцале отражается, не она! На Иринушку-то девушка в зеркале похожа. Да только зрака у нее нету, только пузырь из одежд торчит. Дурно мне, дурно! Я мигом начала «Отче наш» читать да мысленно девку перекрещивать. А она та и не заметила еще, спиною обернулась, в сумке копошится да зыркает на меня. Матерь божья! Распутница будто рассудок потеряла: рученьки мечет, беззвучно кричит... Так и упала без рассудку, не дай бог, из-за нее окаянной сам Бес тут поселится!

      Хитро-тоскливый свет проникал чрез полулунное окошко в нашу изящно-светлую, но неубранную комнатку. Голубые шторы, будто лазурные лебеди, праздно извивались в танце, не то шипя, не то шелестя полупрозрачными крыльями. На кровати из осины со спинкой, выточенной в виде парусника с удивительным искусством, лежали ноты, хлопая полосчатыми лепестками по голубой вышитой простыне. Из-за ветра ожила и другая мебель. Старинные стекла в светлом шкафу, пророча что-то, мрачным голосом дребезжали, игрушечная лошадка скакала, припоминая те далекие дни, когда на ней я еще каталась, а миниатюрный клавесин металлически застонал.

      На прехорошеньком пастельном кресле в виде раковины сидела хозяйка - Лилия. Сегодня она выглядела куда веселее, чем обычно. Болтая без умолку да отчаянно жестикулируя, она вновь напоминала маленькую девочку. Ее собеседницей был очаровательный портрет эдакой молоденькой леди в старинном парчовом платьице — моей названной сестрицы. Та тоже вовсю улыбалась — не злая она, хоть и боязно каждый раз с ней говорить. Уж больно мрачности ей придал прехорошенький, но, увы, черный ворон на плече да мрачное выражение лица. И не успокаивает меня даже тот презабавный факт, что при жизни были мы одной и той же девицей. Только писали меня перед смертью от ранений — неразговорчива, мрачна и, по словам Ирины, слабохарактерна я.

      — Ах, до чего злит меня Кичугина! То зыркает гиеной, то в пропаже собаки обвиняет, то в обморок непонятно отчего падает в ванной, крича про людей без лица так, будто совсем обезумела. — Лилия раздраженно накручивала светлый локон на палец.

      — Не стоит с такой водиться, не видела я ее, но она мне уже неприятна, — поддакнула сестрица, поглаживая ворона, фантазией художника наделенного алыми глазами и стальными когтями.

      — Так и я подумала, но мама приказывает быть с ней повежливее, чем обычно. Полагаю, это один из ее планов, которые обычно удаются, но никто о них не узнает до самого удачного завершения. — Хозяйка улыбнулась и зажмурилась в восхищении, приобняв стопку разваливающихся нот.

      — А как тебе другие музыканты? Кто-нибудь нравится? Можешь их описать? — подала я голос, охрипший от двухнедельного молчания.

      — Все люди приятные, но очень уж странные. Коля — флейтист — вполне неплохой, но вечно подшучивает над Антонио и, как мне кажется, пьет. Джордано-скрипач вообще темная овечка. И что это иностранец делает в наших краях? Больно яркий, хвастливый и трусливый. Когда Кичугина завопила, чуть вон не выскочил. Больше всех нравится мне Оля — виолончелистка. Странно, что поспорить любит, платьев не носит совершенно и худеет, но это не главное. Очень она приятная и работящая.

      — Интересные личности собрались, и как Хозяйка с ними ладит? Во здравии? Давно не заходила, — сказав, сестренка немного посмеялась, увидев, как ворон пытается выбраться наружу сквозь холст.

      — Вроде бы ладит. Только зря она по привычке старые одежды носит. Спокойна, работает целыми днями с бухгалтерией. Только прошу уже месяц рояль настроить. Отказывается мастера приглашать, запрещая даже крышку открывать. Думаю, она там что-то прячет.

      Словно в ответ на предположение в коридоре гулом раздались шаги. Бронзовая ручка в виде морского конька повернулась, и в комнату мерным шагом вошла Ирина. Я немного вжалась в подушки, неловко улыбнувшись, сестрица сделала то же самое. Хозяйка оделась в этот раз в платье менее строгое — темно-зеленое с серебряной отделкой и пышными рукавами с вышивкой, сужающимися к запястьям, вызывая наше безмолвное восхищение своей статью. Во времена ее молодости она была самой изящной и красивой девушкой, что мы с сестрицей только видели. Она и изменилась совсем ненамного — только лицо стало жестче и худее, а волосы плотнее скручены. Даже в сорок лет она была куда лучше, чем Лилия, а тем более я. Через секунду мрачного взгляда на молодую хозяйку глаза её заискрились злостью, а пучок темных блестящих волос сбился набок. Она все услышала.

      — Лилия, устала ли ты в последнее время? Думаю, нужно устроить нам всем выходной. Поедь в Седово на ярмарку, купи безделушек или, может, что-нибудь из одежды, — лицо, несмотря на ласковый тон, оставалось настороженным.

      — Но у нас сегодня день Шопена, да и Антонио обещал показать мне, как играть в шашки.

      — Тем более, не нравится мне Антонио и его кхм… взгляды на тебя, Олю и официанток. — Ирина нахмурилась, как будто случайно обронив несколько купюр на кровать.

      Дверь захлопнулась, револьверным выстрелом пробудив свет, замелькавший по комнате в такт зеленым опахалам листьев за окном. Моя сестрица томно вздохнула, устало расслабившись на подушках, будто оттаявши от смертельного испуга. И немудрено, несмотря на внешнее благоразумие и спокойность мраморных черт — уже две наши сестры за вольнодумство и болтливость оказались в камине. Я же оставалась спокойной — я самый первый портрет в комнате, и во времена отсутствия нашей милейшей Лилии Ирина часто со мной советовалась. По пустякам ли, по страшным ли делам — всегда была добра и вслушивалась в советы. Будь она венценосной особой — не сыскали бы разумней и величавей царицы. До чего умилительна ее показная жесткость.

***

      Целый день двери стучали, открываясь пред посетителями, угрюмо забредшими в кофейню согреться. Будто унылые привидения в серых от снега пальто, проклиная холод и немного поругиваясь на снег, швыряемый ветром за шиворот, шли на шабаш. Какая жестокая комедия! И в кофейне было не теплее — она только открылась, и камин еще не очень разгорелся, а сидения были нестерпимо жгуче-холодными, судя по ошеломлённому выражению лиц посетителей. Я — упрямый вздорный старик, скучающий по старине — и то понимаю, что без парового отопления не обойтись. Ирина как всегда подалась в древность, что стала для нее навязчивой идеей, и напрочь запретила даже обогреватели, с трудом соглашаясь на электричество. Прискорбно и до примитивной глупости недальновидно — мой холст может потрескаться, а тогда мне и умереть нетрудно. Она же знает, что будет, если я умру? Надо бы напомнить самовольной девчонке. Других она может запугивать сколько угодно, не меня.

      Дверь скрипнула еще раз, я был готов уж зарычать, но передумал — пришла пара, чем-то сильно знакомая мне. Широкоплечий мужчина в легковатом плаще и шляпе с широкой тульею, прикрывавшей короткие каштановые волосы. Лицо было простоватым, но добрым: широкий нос, большие открытые глаза с полухитрой смешинкой, совсем как у нашего давнишнего дворецкого, заросший подбородок и не сходящая улыбка. До чего меняет людей одежда — нелегко было распознать Николая в неловком, но высокомерном господине в солидном плаще и шляпе. Но на жену его смотреть было куда приятнее — опрятно одетая, улыбчивая, немного растерянная, но чем-то удивительно обаятельная. То ли очаровательной простотой, то ли восхищением, с которым она смотрела на мужа, снимая его шляпу и смущенно улыбаясь Ирине. Они медленно, чтобы дама не упала с каблучков, прошествовали к столику, по пути поприветствовав весело отозвавшихся официанток.

      — Здравствуйте, мы первый раз тут. Можно нам сырные тосты с соусом из «Дор Блю*» и по чашечке чая «Йеарл Хрэ**»? Тут все так доро… — осеклась милая простушка, боясь опозориться.

      — Не беспокойтесь, нашим музыкантам и их семьям на три блюда в день действует восьмидесяти процентная скидка. Чай бесплатен, — вмешалась хозяйка, затем прикрикнув на Лизу, разлившую чай. — На официанток это не распространяется. Тем более на таких растяп!

      — Спасибо вам, мы вам*** так благодарны… — начала теряться в благодарностях женщина, теребя кружево скатерти. Щеки покрылись уродливым жадным багрянцем. И тут меня застигло разочарование — как могла показаться симпатичной эта нелепая простушка, что не может ни слова сказать, ни правильно сорт чая выговорить?!

      По-видимому, Николай думал так же. Оторвав взгляд от жены, он стал бессмысленно рассматривать портьеры. Я не удержался и хихикнул. Слух музыканта не ошибся — он стал вглядываться мне в глаза. Опять не удержавшись, — уж больно скучно мне — я подмигнул. С минут пять длилась тишина. Дрова поскрипывали, легкий и быстрый топот официантки слышался, то справа, то слева, а старинный кассовый аппаратик сердито скрипел, поблескивая бронзовой крышкой. Даже запах чая чувствовался резче в этой напряженной тишине обиженного безмолвия.

      — Милая, ты посмотри на тот портрет, — старик на нем кашлянул, а потом моргнул, — голос был совсем не уверенным.

      — Опять выпил ты лишнего… И когда это закончится? Вот расскажу хозяйке — живо отругает и уволит. Шутить не любит, во женщина! — склочно наставляла мужа, между прочим, талантливейшего музыканта, женщина, неведающая и половины того, что положено было бы в наши времена в четвертом классе. Правила этикета как минимум. Эх, удивительно, как я внезапно зауважал «садовника-Николая» в контрасте с его недалекой женушкой.

      — Милая, может, мы пойдем, — с трудом сдерживая стыд, музыкант приподнялся. 

      Через минуту послышался громкий хлопок двери и неразборчивый хруст туфель на каблуках. В кофейне почти никого не осталось. Лишь мать с девчонкой, все время хотевшей поиграть с дочерью. Видимо, одна она среди всех этих бесчувственных людей знала, что мы живы и даже живее их. Никто не рассматривал картины, никому не пришло в голову коснуться книг на полках, оживив их после столетий молчания, поговорить с мертвыми портретами о том, что было давным-давно по душам. Как печальна эта мертвая жадность к еде, напиткам, бездушным беседам о моде, одежде, деньгах. Как усыпляет эта безнадежность в людях...

***

      — Здравствуйте, а можно вам… вопрос задать? — робко разбудил меня голос недавней клиентки. Той, что беседовала с философом в Рождество.

      — Можно. Судя по тону — что-то весьма бестактное, — хозяйка кофейни с ироничностью, позаимствованной от меня, подбадривающе улыбнулась.

      — У вас, я наверняка уверена, есть привидения. Ну сами посудите: портрет похрапывает, все время слышен шёпот, пса загрыз пес на портрете, а девочка на нем же плакала. Кроме того. Кичугине привиделся же Нопераппон в зеркале? — голос становился все глуше по мере того, как хозяйка все сильнее хмурилась.

      — Что такое Нопераппон?

      — Лицо без лица. Только рыбий пузырь с волосами… Призрак из Японии.

      — Есть тут призраки или нет, это неважно. Вам, по крайней мере. Что еще вы хотели? — голос задрожал, став угрожающим, подобно рыку штормовых волн.

      — Есть ли у вас семейная легенда или странность какая? Интересно мне очень. Ведь вы мне это расскажете? — немного отшатнувшись, девушка смолкла, исподлобья глядя на Ирину.

      — Есть кое-что, но это вряд ли можно считать легендой. Глупая шутка про то, что если картина того мужчины разрушится — умрут все, кто когда либо в доме жил. Не очень славный был человек. Даже ходили слухи, что он убил родного брата и его жену. Больше не скажу ничего, — прошептала глупая девчонка, не думая о том, что мой слух остался прежним. Я когда-то мог услышать поступь оленя за полверсты****.

      Я раздосадованный зло щурил глаза, а снег все сыпал, тысячами и миллионами осколков хрусталя покрывая землю, будто разбилась о гребень крыши невесомая луна. Мягкий свет фонарей сквозь туман доносил свою теплоту, выхватывая теплыми кругами клочки улицы, идущих людей, трясущихся под осколками собак. Из трамвая, гулко отсчитывающего шпалы, доносились мутно-ленивые разговоры пассажиров, вульгарно расписанные диалектами, скорыми вскриками и жалкими вздохами.